видом — вполне бодрым, несмотря на неурочное время, а запахом. Королевские гонцы, конечно, в сравнении, живут много получше иных прочих, но не родился еще тот курьер, который откажется выпить хорошего лузитанского, особенно в местах, где его почти ни за какие деньги не купишь. Конечно, пил и конечно, поминал здоровье Его Величества и Его Светлости, но сейчас опыт и ответственность погонят его спать. А сон будет крепким.
Гонец заботливо принял послание, проверил печати, обернул в какую-то рогожку и спрятал в сумку. Поклонился, скрывая зевок.
Полночь уже миновала, подумал де Ла Ну, посмотрел на небо — и увидел вместо непроглядной хмури мелкие, по-зимнему колючие звезды. Любоваться ими ему предстояло до рассвета.
Через полчаса или около того ветер пригнал тучу, из которой посыпались легкие снежинки. Полковник так удачно слился со стволом дерева, что и его этим зимним снегом изрядно припорошило, а поземка полностью слизала следы — так что сколько ни вглядывался во тьму двора один молодой человек, ничего подозрительного не заметил. Де Ла Ну поблагодарил того волка, с которого была содрана шкура, пошедшая на подкладку его сапог: он еще не успел окончательно замерзнуть.
Гонец особых мер предосторожности не принимал — переписка не секретная, да и любопытствующим откуда бы взяться? Так что добраться до почты мог любой желающий, согласный пройтись немного по ночному холоду.
Интересно, что молодой человек не стал посылать одного из своих сопровождающих. Не доверяет или, наоборот, доверяет и не хотел бы вмешивать. Так ли, иначе ли, жаль, что он пришел, но хорошо, что пришел сам и один. Теперь почти точно обойдется без шума.
Тень двигалась по двору очень уверенно, словно Клод видел в темноте как сова, и совершенно беззвучно, на зависть той сове. Но вот читать в темноте он все-таки не мог, а к себе идти отчего-то не пожелал. Де Ла Ну не возражал. Его вполне устраивало, что юноша прошмыгнул в стойла и там, в предбаннике, запалил тоненькую свечу. Его еще более устраивало, что возясь с трудом и огнивом, похититель чужих писем на время перестал оглядываться и прислушиваться. Теперь полковника от скверного подчиненного отделяла только тонкая дощатая дверь с достаточно крупными щелями, а сам он был виден как на ладони, освещенный огнем свечи.
Горбоносый профиль этот, в переменчивом плеске пламени, был достоин всяческих комплиментов и сочетал отроческую нежность с обещанием стать суровым ликом достойного мужа. Де Ла Ну еще раз отметил, что принц хорош, как юноша Давид, и сложен на редкость пропорционально — а потом с удовольствием заметил, как юный Давид зевает над серединой письма, и растирает глаза мокрой варежкой, на которой уже растаяли снежинки. Мгновение торжества бодрило и согревало не хуже горячего вина или крепкого кофе.
Он очень постарался. Он был тщателен, медлителен и уныл. Полуночный счет овец в сравнении казлся живым и очень непредсказуемым занятием. Из письма следовало, что вот есть полк, которым милостью короля, командует господин де Ла Ну, а это граница, которая частью своей хранится полком, который… а это молодой человек, чьим порывам вполне подобает охладиться, а самому ему остепениться, для чего более чем пригодится — мысль была упакована в нужное количество оборотов, обстоятельств и, конечно же, ошибок. Наивный армориканец, хороший военный, но человек простой и скучный, пишет по латыни, как дома учили, так что Его Величество, если не заснет, в двух или трех местах еще и посмеется.
Если же свести все длинное, монотонное, занудное и зубодробительно почтительное письмо к паре фраз, то получилось бы что-то вроде «Какой-то негодяй осмелился сообщить Вашему Величеству негодные сведения, ибо у меня, полковника де Ла Ну, офицеры без патента не шкодничают, не самовольничают и королевский мир не нарушают. Все действия, которые осуществлялись тут совместно с тайной стражей Вашего Величества, производились мною, по моей воле и вине, а если непосредственно осуществляли их некоторые подчиненные, так на то и подчинены они мне, как я — Вам, чтобы только проводить Вашу неоспоримую волю».
Распахнуть дверь, тихо. Войти, бысто и тихо же. Перехватить руку, ту, что со свечой. Сказать:
— Если вы зальете бумагу воском, я не стану ее переписывать заново.
Оценить лицо, выражение, позу, то, что вторую руку перехватывать не пришлось. Добавить к оценке отсутствие шума.
Слегка утопить в ней предыдущее разочарование: мальчику все-таки те двенадцать, что ему есть, а не пятнадцать, на которые он выглядит. И людей, которым он мог доверять безоглядно, он потерял, когда ему было… семь? Восемь? Дети в этом возрасте быстро забывают и быстро учатся.
— Я не буду говорить вам о том, что свободному совершеннолетнему мужчине вашей крови и вашего титула не подобает читать чужие письма, поскольку мы с вами прекрасно понимаем, что вам и приходилось, и впредь придется делать это. Такова жизнь. Я не буду говорить вам о том, что свободному совершеннолетнему мужчине вашей крови и вашего титула имеет смысл доверять людям. Смысла в этом для вас нет, и вы знаете об этом куда больше меня. Таковы ваши обстоятельства. Я скажу вам нечто противоположное… — полковник лишь мгновение колебался с выбором обращения, но не определился и остановился на промежуточном: — юноша. Вам, со всей вашей кровью, титулом, положением и обстоятельствами срочно необходимо научиться более заботиться о себе. И научиться без споров и возражений принимать чужие преданность и верность, а также желание сложить за вас голову. Чего, обратите внимание, я не делал и надеюсь впредь избежать такой надобности.
Молодой человек застыл столбом, если бы конечно на свете бывали столбы, так легко и непринужденно меняющие цвет — да еще частями. Даже при свече нетрудно разобрать: вот тут он красный, вот тут синюшно-бледный, а вот тут в цвет спелой шелковицы ушел. Вредная для двора особенность.
— Как я понимаю, — пояснил полковник, отпуская руку, — вы выбрали мою скромную особу не только за… общую удаленность от столицы и плохую проходимость здешних дорог, но и потому, что составили себе некоторое мнение о том, чему от меня можно с пользой научиться. Так делайте же выводы из собственных выводов.
Радужный столб молчал — если иные юнцы в минуту переживаний делались суетливы и говорливы, то этот обычно умолкал, надувался и даже не мигал. Приносить искренние извинения принц явно не умел, неискренние — не хотел, и вообще все это ему необходимо было обдумать, что и читалось на — в кои-то веки — лишившемся обычной непроницаемости лице.
— Идите спать, —
